Красное и черное - Страница 53

Должен сознаться, что слабость, обнаруженная Жюльеном в этом монологе, внушает мне весьма неважное мнение о нем. Он был бы достойным собратом тех заговорщиков в желтых перчатках, которые желают перевернуть весь жизненный уклад большой страны, но не хотят иметь на совести ни малейшей царапинки.

Внезапно Жюльен был вынужден снова вернуться к своей роли. Ведь не для того, чтобы мечтать да сидеть, не говоря ни слова, позвали его обедать в таком изысканном обществе.

Бывший фабрикант набоек, ныне член-корреспондент Безансонской и Юзесской академий, обратился к нему с другого конца стола с вопросом, правда ли то, что говорят кругом о его удивительных успехах по части изучения Нового завета?

Сразу воцарилась глубокая тишина. Новый завет на латинском языке словно по волшебству оказался в руках ученого члена двух академий. Едва Жюльен успел ему ответить, как тот, открыв наугад книгу, прочел начало первой попавшейся латинской фразы. Жюльен продолжал ее наизусть. Память не изменила ему, и это чудо вызвало всеобщее восхищение, проявившееся с весьма шумной горячностью, подобающей концу обеда. Жюльен смотрел на раскрасневшиеся лица дам, — некоторые из них были весьма недурны. Он остановился взглядом на жене сборщика, голосистого запевалы.

— Мне, право, стыдно говорить так долго по-латыни перед дамами, — сказал он, глядя на нее. — Если бы господин Рюбиньо (это был член двух академий) был так любезен, что прочел бы наудачу какую-нибудь латинскую фразу, я попробовал бы, вместо того чтоб продолжать ее дальше, перевести ее, тут же на французский.

Это второе испытание доставило ему еще больший успех.

Среди гостей было несколько богатых либералов, однако эти счастливые отцы семейств рассчитывали получить стипендии для своих детей и по этой причине, поддавшись гласу духовного увещевания, внезапно обратились в сторонников правительства. Но, несмотря на этот весьма тонкий политический ход, г-н де Реналь не желал принимать их у себя. Эти добрые люди, которые знали Жюльена только понаслышке и видели его всего лишь раз, когда он красовался верхом на коне в день встречи короля, теперь оказались его самыми пылкими почитателями. «Когда же этим остолопам надоест, наконец, слушать библейский язык, в котором они ровно ничего не смыслят?» — думал он. Но выходило наоборот — язык этот забавлял их своей необычностью: они хохотали. Жюльену это надоело.

Едва часы пробили шесть, он степенно поднялся и сказал, что ему еще предстоит выучить целую главу из новой теологии Лигорио, которую он должен завтра отвечать г-ну Шелану.

— Ибо ремесло мое, — приятно улыбаясь, добавил он, — заключается в том, чтобы заставлять других отвечать мне уроки и самому отвечать уроки.

Все очень смеялись и были в полном восторге: остроумие такого рода во вкусе Верьера. Жюльен уже стоял, и вопреки всем правилам светских приличий все поднялись со своих мест — таково могущество истинного таланта. Г-жа Вально задержала его еще на четверть часа: он непременно должен был послушать, как дети отвечают наизусть катехизис; они делали самые невероятные ошибки, но, кроме него, никто этого не заметил. Он не счел нужным их поправлять. «Какое невежество — не знать самых основных правил закона божья!» — подумал он. Наконец он раскланялся и уже надеялся ускользнуть, однако пришлось вытерпеть еще одну басню Лафонтена.

— Это чрезвычайно безнравственный автор, — заявил Жюльен г-же Вально. — В известной басне о мессире Жане Шуаре он позволяет себе издеваться надо всем, что есть достойного в мире. Его очень резко осуждают самые серьезные комментаторы.

Прежде чем уйти, Жюльен получил четыре или пять приглашений на обед. «Да этот юноша просто слава нашего департамента!» — хором восклицали гости, сильно навеселе. Договорились даже до того, чтобы выделить для него особым постановлением некий пенсион из общественных сумм, дабы дать ему возможность закончить свое образование в Париже.

Покуда эта неосторожная идея обсуждалась на все лады в столовой, Жюльен уже успел выйти за ворота. «Ну и сволочь, сволочь!» — тихонько воскликнул он три-четыре раза подряд, с наслаждением вдыхая свежий воздух.

В эту минуту он чувствовал себя истинным аристократом — это он-то, который так долго не мог привыкнуть к презрительным улыбкам и чванливому высокомерию, скрывавшемуся за всеми учтивыми любезностями, какие расточались ему в доме г-на де Реналя. Теперь уж он не мог не почувствовать огромной разницы между этими домами. «Забудем даже о краденых деньгах, — рассуждал он дорогой, — отнятых у этих несчастных заключенных, которым еще вдобавок запрещают петь. Никогда бы господину де Реналю не пришло в голову объявлять своим гостям цену каждой бутылки вина, которым он их угощает. А этот Вально, он просто не в состоянии удержаться от постоянного перечисления своих богатств, и когда он говорит о своем доме, о своей усадьбе, и прочее, и прочее, — если тут оказывается его жена, он непременно считает своим долгом сказать. «Твой дом, твоя усадьба».

Эта дама, по-видимому, до того наслаждается чувством собственности, что даже не постеснялась устроить безобразный скандал за обедом: изругала лакея, который разбил рюмку и разрознил одну из ее дюжин, и лакей этот ответил ей с невероятным нахальством.

Ну и компания! Да если бы даже они мне дали половину того, что они крадут, я бы и то не согласился жить с ними. В один прекрасный день я бы непременно чем-нибудь себя выдал, я бы не выдержал, не смог бы не обнаружить того презрения, которое они мне внушают».